В связи с этим хороший отрывок из Лидии Чуковской о редакторах (я тут потихоньку читаю книжку «О редакторах и редактировании»):
Из статьи «Рабочий разговор : (Заметки о редактировании художественной прозы)»
1956
4 [окончание]
<...>
...Здесь речь идет не о редакторе-художнике, не о деятеле литературы, а о человеке в искусстве случайном и тем не менее в редакционном кресле сидящем весьма прочно. Ни собственными воззрениями, ни каким бы то ни было методом он не обременен. Воззрения ему заменяет воля непосредственного начальства, а метод — набор укоренившихся предрассудков. Подобный редактор не считает себя обязанным проникать в авторский замысел, уважать и растить индивидуальную манеру писателя. Напротив, он сознательно и бессознательно борется с этим замыслом и с этой манерой всеми доступными ему средствами. А средствами он располагает большими. Он может подталкивать писателя на упрощенное, схематическое решение конфликта вместо сложного, жизненно-верного; подчеркиваниями в тексте и вопросами на полях он может сбивать писателя с трудной собственной тропки на легкий, проторенный путь; заменами слов и фраз он может делать текст бледнее и суше; отдельными вставками — делать его тривиальным. Он может тратить силы и время писателя в самую тяжелую пору работы совершенно попусту, уснащая поля произвольными замечаниями, оспаривать которые не стоит, а исполнять не к чему.
читать дальше«Это был веселый, энергический человек»,
— пишет автор. Редактор подчеркивает
«энергический»,
он привык к форме
«энергичный».
«Ему представилось»,
— пишет автор.
«Припомнилось»,
— предлагает редактор на полях...
«Так создались его очерки»,
— пишет автор.
«Сложились»
— предлагает редактор. Можно принять
«энергичный»
вместо
«энергический»,
и
«припомнилось»
вместо
«представилось»,
и
«сложились»
вместо
«создались»
— текст ничего не потеряет, но писатель зря потеряет время. За подобными замечаниями не стоит ровно никакой мысли, они плод обыкновенного редакторского или рецензентского зуда. Редактору и рецензенту положено что-то делать с рукописью, а что именно — им не всегда ясно. Вот и начинается
«энергичный»
вместо
«энергический»
или странная перебранка с героями, затеянная рецензентом на полях для того, чтобы побудить их вести себя более разумно.
«Таня разделась и легла,
— пишет автор про девочку, у которой незадолго до этого умерла няня, —
а в кровати вдруг громко заплакала, не то вспомнив няню, не то от жалости к себе».
«Плохо, Таня!»
— пишет рецензент на полях.
«Евсеев встал,
— повествует автор о молодом человеке, злоупотребляющем спиртными напитками, —
подошел к окну, распахнул его. — Эх! Весенние лужи, воробьи чирикают. И в комнату шум ворвался, и благовест ближнего храма, и еще чего-то там, и стук колеса».
Рецензент возмущен невежеством Евсеева. Забыть знаменитые стихи! Эттакая д-дубина!
«И говор народа, господин Евсеев!»
— подсказывает он молодому человеку на полях.
Но не все поправки и замечания бывают столь беспомощны и невинны. Редактор — по неведению, конечно! — может, зачеркнув одно слово, уничтожить, убить интонацию.
«Да и о чем теперь разговоры разговаривать!»
— кричит озлобленная, несчастная, грубая кладовщица <учительнице> женщине, пришедшей ее утешить.
«Да и о чем теперь разговаривать!»
— исправляет редактор. Убрано всего одно слово, а характерность реплики, верность жизни, простонародность интонации исчезла!
Иногда редактор вычеркивает не слово, а словечко — какой-нибудь союз, — но этого бывает достаточно, чтобы погасить фразу.
«Вот и врешь»,
— говорит один из героев сказки.
«Вот врешь»,
— поправляет редактор, — и, уничтожая «и», уничтожает сказовость речи.
«А я им и говорю»,
— повествует герой другой сказки.
«А я им говорю»,
— исправляет тот же редактор... Многие редакторы ожесточенно борются со всеми и всяческими повторениями, словно забыв, что повтор один из сильнейших способов эмоционального воздействия.
«И так она его просила, так просила, что не мог Манук...»
— рассказывает сказку писатель.
«И так она его просила, что не мог Манук...»
— исправляет редактор, уничтожая вместе с повторением всю страстность, всю настойчивость просьбы.
«...А рядом с ними сидит очень худая и очень печальная красавица и поет им песню»,
— вспоминает герой «Дальних стран» Гайдара, Петька, размышляя о картинке в старинной книге про разбойников. Редактор зачеркивает «очень» и этим простым арифметическим действием — вычитанием — наповал убивает и старинность картинки, и наивность Петьки, столь искусно выраженные в этих двух «очень»: «очень худая и очень печальная красавица...»
Впрочем, спешу оговориться: бывают повторения, к которым редактор благосклонен, которых обычно он не замечает совсем. Если автор, — скажем, критической статьи, — демонстрируя удивительное убожество словаря (а стало быть, и мысли!), поминутно повторяет
«занял прочное место»
или
«вносит вклад»;
если критик радует вас сообщением, что творческий путь такого-то писателя
«любопытен»,
так как у этого писателя имеются
«любопытные»
очерки — подобное пустословие легко сходит ему с рук... Если автор повести пишет:
«Боец, закутанный в халат, подошел к Тэке и бросил кусок лепешки. Взбешенный Тэке бросился на него»
— редактор не замечает ляпсуса. Но стоит повторам начать в тексте работать, создавая впечатление живой, непринужденной речи, стоит им сделаться элементом постройки — им несдобровать. Редактор подсчитывает слова, вместо того чтобы вслушиваться в интонацию фразы. В своей вражде к повторениям слов, фраз, синтаксических фигур редактор не остановится даже перед тем, чтобы походя разрушить ритм — весьма существенный элемент художественной прозы. (Как известно, не только проза Гоголя проникнута ритмом; свой, иногда более, иногда менее внятный, ритм присущ всякой прозе. И ритм следовало бы уметь слышать, ведь в ритмическом движении не менее, чем в синтаксисе и словаре писателя, проявляется его индивидуальность.)
Автор пишет:
«Он видел, как торгаши спаивают туземцев. Он видел, как на ржавые топоры... торговцы выменивали у туземцев жемчуг и драгоценные металлы. Он видел торговлю людьми».
Редактор, не слыша ритма, не понимая, почему автор повторяет слово «он», требует, чтобы «он» было произнесено один раз.
«Там все они заболевали,
— пишет автор, —
и, больные, выбивали руду в дурно укрепленных, грозящих обвалами, узких, сырых и темных шахтах; там таскали они носилки с рудой — по пяти пудов на каждого, а каждый был закован в кандалы; там они жили в вонючих чуланах, где стен и пола видно не было из-за насекомых; там в ответ на бесчеловечье и грубость начальства им пришлось объявить голодовку, которая едва не была приравнена к новому бунту.
И там... в этой смрадной тюрьме, во время редких прогулок, совершаемых в цепях по берегу Аргуни, братья Борисовы приступили к научной работе».
Редактор подсчитал: пять раз повторяется «там»! И оставил одно. И из-за этого арифметического способа редактирования вся постройка оказалась разрушенной, провалилась, как мост, из-под которого вынули опору.
Напрасно в подобном случае автор попытается напомнить редактору «Полтаву»:
Что он не ведает святыни,
Что он не помнит благостыни,
Что он не любит ничего,
Что кровь готов он лить, как воду,
Что презирает он свободу,
Что нет отчизны для него.
или
Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен.
Он весь — как божия гроза.
«Так ведь то стихи!» — удивленно скажет редактор... Напрасно автор приведет ему кусок из «Анны Карениной», где в трех строках четыре раза повторяется слово «туго»:
«У крыльца уже стояла туго обтянутая железом и кожей тележка c туго запряженною широкими гужами сытою лошадью. В тележке сидел туго налитой кровью и туго подпоясанный приказчик...»,
или — из «Дыма»:
«По углам виднеются молодые благообразные мужчины; тихое искательство светится в их взорах; безмятежно тихо, хотя и вкрадчиво, выражение их лиц; множество знаков отличия тихо мерцает на их грудях».
Редактор только подивится самонадеянности автора, который осмеливается сравнивать себя с Пушкиным, Тургеневым и Толстым. Такой редактор убежден, что классики — это классики; их место черстветь в шкафу; он не верит, что они принимают самое деятельное участие в повседневном труде современного советского литератора.
Но никакие вычеркивания и подчеркивания, никакие пометки на полях не могут, разумеется, нанести рукописи такой вред, как самовольные вставки, которые иногда позволяет себе в изобилии делать редактор вопреки воле автора и существующему авторскому праву.
«Эх, ребята! — сказал Володя. — До чего хороший этот Чугунок. Последней рубашки не пожалел»,
— пишет автор.
«Ребята помолчали, охваченные единым чувством восхищения, восторга»,
— вставляет редактор.
«Все-таки пришла!» — подумал Володя.
«„Все-таки пришла“ — задохнулся неожиданной радостью Володя»,
— добавляет редактор.
«Она вспомнила классную комнату»,
— скромно пишет автор.
«Перед мысленным взором возникла классная комната»,
— поправляет любитель красоты.
«Говорила девушка»,
— пишет автор.
«Повернула к нему пылающее лицо девушка»,
— украшает редактор.
«Нина вернулась минут через сорок. — Вот и я! — она аккуратно вытерла ноги о половик».
Но редактору неинтересны какие-то там бытовые подробности, половики, ему лишь бы приукрасить героиню. Он вычеркивает половик:
«Вот и я! — радостно воскликнула она, вся румяная от мороза».
...Много ли поработал редактор? Да, очень много. Но злокачественность его самоуправства ясна: он внес в повествование инфекцию дурного вкуса, он заразил его штампами, он попытался навести глянец на повесть, а заодно и на действительность... Прискорбное происшествие это случилось на периферии, но и столица не свободна от подобной практики.
Мне известен один московский редактор, который, найдя, что в том месте рукописи, где рассказывается о поездке героини на Волгу, великая русская река изображена недостаточно величаво и пышно, достал из кармана авторучку и приписал:
«Кругом была дивная природа...»
Автор — москвич, можно было пригласить его в редакцию, прочесть главу с ним вместе, убедить, разохотить его. Но редактор предпочел поступить проще и быстрее — и от щедрот своих преподнес автору в подарок этот цветок красноречия во вкусе Остапа Бендера. И очень обиделся, когда автор отказался от подарка: тот был не лауреат, даже не член Союза писателей, и, в представлении редактора, упорствовать ему не полагалось по чину...
Редактор-чиновник, искренне верящий, что, принимая рукопись к печати и «обрабатывая» ее, он оказывает автору великое благодеяние, склонен рассматривать строптивость писателя как черную неблагодарность. Ему не приходит на ум, что неуступчивость автора, повышенная чувствительность к перемене ритма, словаря, оттенка мысли, интонации (не говоря уже о переменах более существенных) свидетельствует о сильно развитом чувстве ответственности за свое слово, без которого писатель не писатель, а холодный ремесленник.
Чаще же всего в ответ на просьбу или настойчивое требование автора оставить в неприкосновенности то или иное слово, тот или иной оборот редактор возражает:
«Отчего вы так настаиваете? Ведь этот пустяк принципиального значения не имеет», — как будто для писателя, движимого желанием выразить пережитую сердцем мысль, может в его произведении оказаться «непринципиальным», безразличным хотя бы единое слово; как будто в произведении литературного искусства, материал которого — язык, можно заменять слова, не дотрагиваясь при этом до характеров, до ритма, до стиля — до всех тех элементов, которые должны единодушно работать на воплощение мысли! Ведь мысль произведения не существует догматически, отдельно, в одном каком-нибудь месте, она разлита повсюду — значит — и в образах, и в пейзажах, и в ритме, и в каждом слове — «разлита, по выражению Белинского, как свет в хрустале».
...«Но почему же автор допускает редакторские бесчинства?» — вправе удивиться читатель.
Халтурщикам и приспособленцам (а их среди литераторов немало!) любые перемены, вносимые в текст, нипочем — им хоть трава не расти, лишь бы гонорар заплатили.
«Вся румяная от мороза?»
— «пожалуйста!» — сказал бы халтурщик, — даром, что речь идет о девочке истощенной, измученной недоеданием и непосильным трудом. Но писатель, который работает в полную силу ума и сердца, с чужеродными и самовольными поправками борется очень активно. Они, эти чужеродные поправки, искажают нечто основное — то, из чего родился текст: пережитую писателем мысль о жизни. Однако эта неравная борьба сильно осложнена для писателя многоступенчатостью в обработке рукописи. Неизвестно, какие требования — последние. Случается, что аппетит (у редакции) приходит во время еды. Вот рукопись — второй или третий вариант — отправлена в набор. Больше не будет изменений? Неизвестно. В гранках с нею может впервые ознакомиться главный редактор и потребовать чего-то совсем неожиданного. И это еще наилучший случай: потребовать; в худшем — главный редактор, по обычаю, перешедшему в книжные и журнальные редакции из газет, просто вписывает в текст или выкидывает из него какой-нибудь абзац, две-три строки; на то он и главный, чтобы распоряжаться окончательно! Автор живет в том же городе, его можно пригласить по телефону — зачем? Так, самому, быстрее и легче. Редактор забыл, что хоть и велика его ответственность, — полностью отвечает <перед народом,> перед читателем за свое произведение — автор. Случается иногда, что писатель, открыв вышедшую книжку журнала, с удивлением ищет исчезнувший из его повести или обнаруживает неизвестно когда возникший в ней абзац. Смысл этого нового абзаца, быть может, и не противоречит всему предыдущему, да стиль его другой, чужеродный, другой ритм, другая интонация, и он торчит, бросается в глаза, как шелковая заплата на бархатном платье. Но предположим, что редактор не пожалел времени — довел свои пред<по>ложения до сведения автора. И случилось так, что его просьбы не соответствуют замыслу писателя, чужды ему, он не согласен исполнять их. Писатель стучит кулаком по столу, если живет в том же городе, и шлет телеграммы — если живет далеко. Редактор настаивает. Что может сделать автор? По закону он имеет право на любой стадии взять свое произведение обратно. Но шутка сказать — взять обратно! Пропадет огромный, порою многолетний, труд. Долгожданный разговор с читателем не состоится. И где достать деньги, чтобы вернуть их издательству? Да и отказавшись исправлять, взяв рукопись обратно, писатель «срывает план». К тому же в рукопись, в гранки, кроме его труда, вложено уже много чужого труда: труд рецензента, редактора, корректора, наборщиков, в нее вложены государственные деньги. Взять рукопись обратно? Она уже не совсем твоя. Да и кроме того: «Ну что вы волнуетесь из-за пустяков? — противореча самому себе, примирительно говорит главный редактор или заведующий отделом. — Неужели для вас это так уж существенно: играет румянец на щеках у героини или нет? Да еще там какие-то и! Ведь это же непринципиально!»
отсюда
Август. ФБ. Беты бетят макси
В связи с этим хороший отрывок из Лидии Чуковской о редакторах (я тут потихоньку читаю книжку «О редакторах и редактировании»):
Из статьи «Рабочий разговор : (Заметки о редактировании художественной прозы)»
1956
4 [окончание]
<...>
...Здесь речь идет не о редакторе-художнике, не о деятеле литературы, а о человеке в искусстве случайном и тем не менее в редакционном кресле сидящем весьма прочно. Ни собственными воззрениями, ни каким бы то ни было методом он не обременен. Воззрения ему заменяет воля непосредственного начальства, а метод — набор укоренившихся предрассудков. Подобный редактор не считает себя обязанным проникать в авторский замысел, уважать и растить индивидуальную манеру писателя. Напротив, он сознательно и бессознательно борется с этим замыслом и с этой манерой всеми доступными ему средствами. А средствами он располагает большими. Он может подталкивать писателя на упрощенное, схематическое решение конфликта вместо сложного, жизненно-верного; подчеркиваниями в тексте и вопросами на полях он может сбивать писателя с трудной собственной тропки на легкий, проторенный путь; заменами слов и фраз он может делать текст бледнее и суше; отдельными вставками — делать его тривиальным. Он может тратить силы и время писателя в самую тяжелую пору работы совершенно попусту, уснащая поля произвольными замечаниями, оспаривать которые не стоит, а исполнять не к чему.
читать дальше
отсюда
Из статьи «Рабочий разговор : (Заметки о редактировании художественной прозы)»
1956
4 [окончание]
<...>
...Здесь речь идет не о редакторе-художнике, не о деятеле литературы, а о человеке в искусстве случайном и тем не менее в редакционном кресле сидящем весьма прочно. Ни собственными воззрениями, ни каким бы то ни было методом он не обременен. Воззрения ему заменяет воля непосредственного начальства, а метод — набор укоренившихся предрассудков. Подобный редактор не считает себя обязанным проникать в авторский замысел, уважать и растить индивидуальную манеру писателя. Напротив, он сознательно и бессознательно борется с этим замыслом и с этой манерой всеми доступными ему средствами. А средствами он располагает большими. Он может подталкивать писателя на упрощенное, схематическое решение конфликта вместо сложного, жизненно-верного; подчеркиваниями в тексте и вопросами на полях он может сбивать писателя с трудной собственной тропки на легкий, проторенный путь; заменами слов и фраз он может делать текст бледнее и суше; отдельными вставками — делать его тривиальным. Он может тратить силы и время писателя в самую тяжелую пору работы совершенно попусту, уснащая поля произвольными замечаниями, оспаривать которые не стоит, а исполнять не к чему.
читать дальше
отсюда